Разное, Разное Опции

[Guest_---_*]

Мне кажется, что Тунгусские события, артефакты, найденные в районе реки Норада и Патомский феномен могут характеризовать различные фазы одного явления - критического состояния деполяризационных генераторов. Если это так, то с учетом предстоящего пика активности, вполне вероятно, что малоприятных событий на Патомском нагорье не придется ждать слишком долго.

Серия статей о Патомском кратере в "комсомолке".

Координаты:

Патомский кратер - 59 град. 17 мин. 04 сек. сев. широты, 116 град. 35 мин. 22 сек. вост. долготы.
Тунгусский феномен - 60 град. 53 мин. сев. широты, 101 град. 55 мин. вост. долготы.
Район рек Норада (также - Народа, Нарада), Балбаню и Кожим - примерно 65.03N, 60.12E.

Сообщение отредактировал Сергей Лептуга - 4 Aug 2006, 14:24

[Guest_---_*]

Григорий Померанц - Троица Рублева и тринитарное мышление

"...Три ангела под мамврийским дубом (Троица ветхозаветная) — один из самых поразительных сюжетов византийской иконописи. Даже посредственные реплики вызывают глубокий отклик. Напротив, я не знаю ни одного хорошего воплощения Троицы новозаветной (в виде седобородого Отца, чернобородого Сына и голубя — Святого Духа). В самом каноне Троицы ветхозаветной есть какое-то чудо, какое-то прикосновение к тайне. А в Отце и Сыне с голубем этой тайны нет. Непонятно, почему такую грубую и незаконченную композицию1 любят заказчики. Видимо, очень хочется ясно видеть, кто есть кто.

Композиция Троицы ветхозаветной — одна из последних вспышек эллинского художественного гения. Так же как интеллектуальная икона Троицы, т.е. Символ веры и связанные с ним догматы, — последний великий взлет греческого философского гения. Языковой барьер отделил древнюю Русь от глубин византийского богословия (об этом писал Г.П. Федотов)2, но от «умозрения в красках» (Трубецкой) языковой барьер не ограждал, и русская иконопись не уступает греческой. В создании образа Богоматери византийцы остались непревзойденными. Но так же не превзойдены рублевский Спас и Троица. Судя по репродукциям, ничего лучшего и даже равного в Византии не было.

Принято подчеркивать национальные особенности русской иконы. Я думаю, что наций, в строгом смысле слова, во время расцвета русской иконописи (XIV-XV вв.) не было. Был единый культурный круг православия с единым — созданным византийцами — каноном иконописи. Рублев кажется мне ближе к Византии (к Владимирской Божией Матери, например), чем к несколько вольному, красочно яркому искусству новгородцев и псковичей (где чувствуется скорее сходство со средневековым Западом). Но было что-то в воздухе времени, давшее искусству Рублева новое дыхание. Может быть, надежда, иссякшая у греков?3

И Спас и Троица Рублева суть Спас и Троица, а не символы единства Руси. Однако очень может быть, что молитва у рублевской иконы помогла Дмитрию Донскому собрать полки против Мамая. И сейчас созерцание Троицы, может быть, внесет бесстрастие духа в наши споры. Великие святыни не создаются для национальных или других политических целей. Но именно по своей воплощенной божественности, по своему общечеловеческому призыву они могут укрощать распри, вдохновлять мужество, объединять и мирить.

Вернемся, однако, к нашей мысли: даже второстепенные реплики Троицы ветхозаветной дают чувство прикосновения к великой тайне. А двое мужчин с голубем не трогают сердца, не захватывают. Мы сразу понимаем, что голубь, порхающий над Отцом и Сыном, обозначает Святой Дух; но мы не чувствуем присутствия Святого Духа.

Совершенно ясно, кто есть кто. Достаточно бросить беглый взгляд. И большего вы не увидите.

Наоборот, Троица ветхозаветная неотразимо покоряет и приковывает к себе. Чем дальше, тем больше вы погружаетесь в наплывы смысла, в море оттенков духовной жизни, ощутимых и невыразимых. Вы познаете, но что? Это никогда нельзя выразить до конца. Что-то в вас входит, что-то превосходящее вас и покоряющее вас. Перед вами открываются глубины бытия, но их не осмыслишь, не перескажешь. Невозможно даже ответить на простой вопрос — кто есть кто. Больше того. Человек, действительно чувствующий рублевскую Троицу, непременно чувствует и то, что вопрос кто есть кто здесь праздный и отвлекающий от сути, что неслиянность и нераздельность ангелов — самая суть дела; а начав различать, мы тут же превратим Троицу «в трех коров», как выразился Мейстер Экхарт.

Именно этот вопрос был задан от имени царя Ивана IV Стоглавому собору: который из ангелов Христос? Кого подобает писать в нимбе с перекрестьем? Вопрос содержал в себе нелепость и кощунство, не замеченные ни царем Иваном, ни отцами Собора. Смысл нимба с перекрестьем — превосходство чести, которое дается Христу перед окружающими Его апостолами или святыми. Но ипостаси равночестны; так что надо бы писать с перекрестьем все три лица, всех трех ангелов; такие реплики Троицы есть, но их немного. Собор ответил, что Христос —средний ангел, сидящий выше двух других; писать с перекрестьем надо его. Это очень любопытное решение. Речь идет, правда, не о догмате (к словам Писания древние русские люди страшились прикоснуться), но о толковании иконы. Однако икону чувствовали тогда сильнее, чем туманные формулы богословия, и соборное решение — своего рода догмат поместной церкви, поставившей Сына даже не рядом с Отцом (как сделали католики, преданные анафеме), а выше Отца. Ибо положение фигуры на иконе имеет богословский смысл.

С решением Собора согласился и видный искусствовед, проф. В.Лазарев. Он также считает возможным однозначно определить кто есть кто и признает Христом среднего ангела; ибо рука этого ангела ближе к чаше, обозначающей жертву, а чертами лица он похож на рублевского же Спаса. По-моему, в рамках рублевского творчества средний ангел скорее похож на архангела Михаила, но главное не это. Если говорить о сходстве, то прежде всего три ангела удивительно похожи друг на друга. У всех почти одно лицо — в разных поворотах, в разных духовных состояниях. Кроме того, на кого же и походить, кроме Христа? Бога не видел никогда и никто, Святого Духа также. И Спас — не портрет Христа, а символ Бога во всех Его ипостасях. Образ Спаса дает в Сыне почувствовать Отца и веяние Святого Духа. Антоний Блюм ссылался на богословскую традицию, признававшую в Иисусовой молитве обращение ко всем трем ипостасям, хотя непосредственно там обращение только к Сыну Божьему, и есть другие молитвы, обращенные к Отцу и Святому Духу. Тем более можно и нужно говорить о символическом присутствии всех трех ипостасей в иконе. Что касается расстояния между рукой и чашей, то перст среднего ангела, обращенный к чаше, можно понять и как указующий жест, как повеление взять чашу. А руки левого ангела как бы в напряжении, в готовности взять ее.

Наконец, поиски сходства легче начать, чем кончить. Я прошу у читателя извинения за этот несколько грубый прием, но попробуем пойти по дороге, указанной проф. Лазаревым, и подумаем, на кого похожи другие ангелы. Мысленно закроем среднего и взглянем на них. Правый (от нас) весь погружен в созерцание, слушание-вбирание чего-то огромного, как голос из бури, нарастающего изнутри. Глаза полузакрыты: ангел глядит в Царствие Божие, которое раскрывается в духе. Иногда его лицо кажется запечалено страданием; но это страдание экстаза, по ту сторону просто страдания и просто радости, чувство блаженства на грани разрыва сердца и смерти, радость-страдание.

Я знаю это суживанье глаз
И взгляд, направленный к оси незримой -
Не на себя, а внутрь себя. Не мимо
Земных вещей, а сквозь земные вещи, внутрь нас.
Вдыханье мира. Втягиванье в свод.
Я знаю это застыванье — лед,
Невозмутимость, полнота покоя...
Снаружи смерть всецелая. А там,
Внутри — как в небо чистое, пустое,
Всецелость жизни входит внутрь к нам...

Левый ангел уже побывал во всецелости — и выходит из нее. В глазах, взглянувших на наш мир, — тихая, грустная, но непреклонная решимость. Чем больше вглядываешься, тем больше видна эта непреклонность, этот огонь веры. Если кто-то из ангелов — Слово, то именно левый. Кажется, что сейчас он заговорит — и весь, всем собой станет Божьим глаголом.

Если тихое восприятие женственно, а слово, мысль, действие — мужественны, то правый ангел — воплощение женственности духа, левый — его мужской, творческой силы. Отымем у правого ангела крылья, оденем в мафорий, покроем платком голову— и перед нами Богоматерь, принимающая «страстную весть». А левый — вестник Творца — Гавриил.

Если теперь снова посмотреть на среднего и попытаться решить, чего в нем больше — женственности или мужества, святого восприятия или святого порыва, то мне кажется, что ни то, ни другое в нем не перевешивает. Средний ангел как бы парит над порывами из мира внутрь и изнутри в мир, над радостью и над страданием, над всем, что может быть названо. Правый готов упасть в обморок, левый — встать и заговорить, средний ангел — в покое, глубину которого ничем не возмутить; в точке равновесия между страстным вниманием и страстной волей. Вспоминаются слова Евангелия от Фомы: если не позабудете разницу между мужским и женским, не войдете в Царство.

Можно ли считать этого среднего ангела Христом? — И да, и нет. В нем есть и Христос, Христос во славе, созерцающий с небес, как Гавриил приносит весть о Его рождении... Или созерцающий, из недр Отца, Свою же готовность пойти на крест В обоих случаях Христос во славе, средний ангел, неразрывно сливается с Отцом. При таком чтении символов легко возникает приближение к Троице, которую представлял себе Мохаммед (упрекая христиан в многобожии): Отец, Мать и Сын. Если вспомнить огромную роль, которую Богоматерь играет в культе, и совершенно ничтожную роль Святого Духа, толкование Мохаммеда естественно. Не зная богословия, судя только по литургии, по молитвам христиан, по их иконописи, трудно представить себе, что третья ипостась — Святой Дух. Третье место (а иногда даже второе) в христианском культе занимает Дева Мария. Положение Святого Духа напоминает положение Брахмы, отодвинутого в дальний угол Вишну и Шивой.

С точки зрения догматического богословия, представление Мохаммеда о Троице должно быть резко отвергнуто. Но оно выразило собой дух практического христианства. Замена одной из ипостасей вечно женственным — постоянная тенденция, выступающая то в крайностях православного учения о Софии, то в экстатической мариологии4.

Теперь отбросим все прежние ассоциации и еще раз посмотрим на икону, на правого ангела. Можно увидеть в нем не женственность, а жертвенность. Агнца, готового к закланию. Тогда правый ангел определился бы как Исаак, а левый, полный решимости, — как Авраам, готовый занести нож над своим единственным сыном. Отец, вдохновленный на жертву, и Сын, кротко готовый к жертве. В решимости левого ангела — вся творческая энергия Отца, которую может вместить в себе человек. Средоточие творческой энергии в рублевской Троице — не средний ангел, а именно левый. И можно считать его образом Отца, но только отчасти. Если это просто Отец, то опять не выходит православной Троицы. Опять Христос во славе (средний ангел) созерцает, как Отец приносит Его, страдающего, в жертву. Опять две природы Христа стали ипостасями, вытеснив в незримую глубину Святой Дух.

Я должен признаться, что разница между природой и ипостасью не кажется мне безусловной, непреодолимой. Эти категории, в моем понимании, тоже единосущны и равночестны. Неслиянность и нераздельность (форма связи, осознанная в спорах о двух природах Христа) целиком относится и к отношениям ипостасей (они тоже неслиянны и нераздельны). Можно указать на талантливую ошибку, сравнимую с ошибкой Мохаммеда: Г.Д.Гачев в одном из своих рассуждений относит догмат о неслиянности и нераздельности именно к ипостасям и приписывает его Константинопольскому и Никейскому соборам. Такие ошибки часто выявляют исторические возможности, оставшиеся невыявленными. Но нельзя представить себе, что подобным образом думали византийцы, создавшие канон Троицы. Они были строгие догматики.

Я не сомневаюсь, что православные иконописцы посадили Сына одесную Отца (т.е. для нас слева). Средний ангел в каноническом свое значении — Отец. Мягкий Отец. Бесконечно сострадательный Отец. Не суровый Бог старых пророков, а Отец наш, к Которому обращается молитва: и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим... Отец, раскрывающий свои объятия блудному сыну. Отец, принимающий молитву мытаря: Господи, буди милостив мне грешному. Отец сидит чуть повыше других (православие сохраняет неравенство Отца и Сына в отношении к Святому Духу). Ошую (т.е. от нас справа) — Святой Дух, исходящий от Отца. Отцы Стоглавого Собора не подумали, что, посадив Сына в центре, они заставили Святой Дух исходить от Сына, а не от Отца (отсаженного одесную Сына и отделенного от Святого Духа). С точки зрения моего вероятностного богословия, допускающего несколько образов одной непостижимой тайны, это не очень большая беда, но византийцы предпочли гибель своего государства и турецкое рабство католическому filioque.

Православный Отец не может сидеть ниже Сына. Это решает. Полуоборот к Сыну, указующий перст, направленный к чаше, сострадание в чертах лица не противоречат образу евангельского Отца, отдающего Сына в жертву. В левом — готовом к подвигу — изображен Сын. Правый, восхищенный в духе, посильно изображает Святой Дух. В этом смысле можно понять и наклон его головы, повторяющий наклон головы среднего ангела, как бы удваивающего его лик своим ликом. Относительно правого ангела, впрочем, нет споров. В рамках церковного учения о Троице можно спорить о левом и среднем на иконе Рублева. В левом сливаются творческая решимость Создателя вселенной и решимость Христа к подвигу, в среднем — сострадательный Отец Евангелия и Его сострадательный Сын. В правом явно преобладает восхищенность в Духе, и лучший образ Святого Духа (который ведь как-то надо изобразить) невозможно представить.

Однако, если смотреть на Троицу глазами нецерковного человека, разные смыслы снова наплывают друг на друга. И не только в иконе, но и в словесном образе Троицы. В каждом лице Ее как-то ощутимы, как-то присутствуют и другие лица. Если изобразить это формулой, выйдет А?А=В=С. В Отце присутствует Дух, присутствует и Сын, единосущный Отцу и до всех времен пребывавший в недрах Отчих; в Сыне — Отец, волю Которого Он творит, в Духе — Бог, из Которого Он исходит. Или, если отбросить имена и богословствовать вместе с Мариной Цветаевой, — первая ипостась — Там (но не только там); вторая — Здесь (но не только здесь); а третья — Всюду (и нигде).

Язык Христа и апостолов — обыкновенный человеческий язык, грамматика которого не впускает в себя ипостасное мышление. Сказано, что Бог есть Дух. Мария зачала от Святого Духа, но Христос — Сын Отца Небесного. Если приложить к этим отношениям элементарную логику, то выйдет, что различие между первой и третьей ипостасью вообще надуманно: А=С и С=А; есть Бог-Дух и есть Сын; место третьей ипостаси остается вакантным, и Даниил Андреев вводит на него Софию, Вечно женственное (подобным образом понимали Троицу и другие гностики).

Как отнестись к этой ереси и к другим подобным ересям? Прежде всего мне хочется подчеркнуть, что Троица — Единое в трех лицах, в каждом из которых полностью присутствует Целое, со всеми его возможностями. Лица единосущны. А сущность — трехипостасна. Значит, каждое лицо Троицы само по себе ипостасно, внутренне подвижно, текуче — в известных рамках, в треугольнике, замкнутом в круг или овал. Сохраняя эту внутреннюю форму Троицы, можно видеть преимущественное выражение той или другой ипостаси или природы в любом из ангелов (преимущественное, но не исключительное). В среднем ангеле можно увидеть и Отца, и Сына, и Святой Дух. Последнее соответствовало бы ереси Иоахима Флорского, поставившего выше всего именно Святой Дух. Иоахим учил, что прошло время Отца, наступило время Сына, готовится время Святого Духа. Помыслив в центре Святой Дух, увидим одесную (для нас слева) Отца, ошую (для нас справа) Агнца, готового к закланию. Тринитарные отношения не подчиняются закону исключенного третьего. Разные возможности понимания, не останавливающие вечной смены наплывов, вечный ток любви, переполняющей ипостаси и переливающейся от одной к другой, не ложны. Они только иерархически соподчинены в структуре вероисповедания. Для церкви Сын богословски фиксирован одесную Отца; но второстепенные чтения могут и должны восприниматься на заднем плане, как обертоны к основной мелодии. Без этой смены наплывов, без текучести, без возможности ереси не будет и догмата единосущности. Единосущность — или пустое слово, за которым ничего не стоит, или символ некоторой внутренней игры, в которой лица меняются, могут меняться местами. По словам Мейстера Экхарта, «игра идет в природе Отца; зрелище и зрители суть одно». Троица Рублева — символ этой игры. Она полна внутреннего движения, и три ангела как бы постоянно меняются в наших глазах, обмениваются своими поворотами единосущия.

Круг этого движения Рублев совершенно ясно очертил. Все сказано линией и цветом. Но остается бесконечное множество оттенков, наплывающих и исчезающих, бесконечное множество невыявленных поворотов. Внутренне текучее остается таинственным, даже если оно с утра до вечера перед глазами. Познав его форму, мы только яснее видим непостижимость его глубин. Сколько оттенков зеленого цвета в дереве под окном? Сколько новых оттенков прибавят луч солнца, набежавшее облако? Названий цветов — семь, оттенков — тьмы. И неизвестно, что считать, где единица счета в качественной бесконечности. Вдумываясь в эту тайну, китайцы создали образ Дао, Пути, замкнутого в вечный круг, вечно постигаемый (названное Дао) и вечно непостижимый (неизреченное Дао). Троица — тот же круг, но не разлитый в природе, а парящий в небе, которое внутри нас.

Образы творческой сердцевины мира могут быть разными, но их суть, их внутреннее движение сходны. Иногда это сходство становится даже внешним. Меня всегда поражало сходство Троицы ветхозаветной с буддийскими иконами (расположение фигур, общее настроение), и я сочувственно принял гипотезу Л.А.Лелекова, предположившего прямое влияние буддийской Троицы на христианскую. Лелеков (доклад которого я слышал в конце 60-х годов на конференции о каноне в искусстве) находит буддийские прототипы не только Троицы, но и еще двух икон: Деесиса и Успения. Посредствующим звеном он считает манихейство, точнее — манихейскую книжную миниатюру. Августин рассказывает, что сжег, став христианином, свои манихейские книги, многие из которых были роскошно иллюстрированы. Мани (III в.) почитал и Христа, и Будду, пытался соединить их учения. Манихеи, переходя в христианство, должны были трижды три раза отречься от Будды (свидетельствует византийский канон). Поэтому в каких-то манихейских миниатюрах должны были быть буддийские заимствования. Распространившись в Средиземноморье, реплики буддийских икон стали одним из источников христианской иконописи.

Строго доказать гипотезу Л.А.Лелекова невозможно, пока не найдены манихейские книги, точно датированные и с уцелевшими иллюстрациями; а это маловероятно. Но я лично чувствую себя убежденным. Моим представлениям о внутренней близости высоких религий не противоречит гипотеза о круге средиземноморско-индийских влияний, и я верю, что образ Будды, сложившийся под влиянием образа Аполлона, участвует в формировании образа Христа.

В центре буддийской иконы Троицы — сидящий Будда; справа и слева от него, чуть пониже, чуть меньше ростом, — сидящие бодисатвы. Это зримая троица — символ незримой Три-кайи (трех тел Будды): тела дхармы, тела превращений (нир-маньякайя) и тела блаженства (самбхогакайя). Слово «тело» здесь так же условно, как «лицо» применительно к третьей ипостаси. Речь идет о духовной сущности, символически представленной тремя существами.

Христианизируя эту композицию, иконописцы избрали библейский сюжет о трех ангелах, возвестивших рождение Исаака. Средний ангел чуть выше посажен и кажется чуть крупнее по своей стати, чем остальные. (Бесспорных указаний на это в Библии нет.) Таким образом, основа буддийской иконы сохранена. Но чтобы отрезать ассоциации с нею, Троица изображалась с Авраамом и Саррою, подносящими хлебы. Таким образом фиксировался библейский контекст.

У Рублева в этом не было никакой нужды. Не зная о буддизме, отделенный многими веками и морями странней Византии, в которой складывался канон, он чувствовал ненужность суетящихся маленьких фигурок с блюдами в руках. И Рублев (или, может быть, его неведомый предшественник) дерзнул отбросить лишнее. Три ангела как символ трехипостасного Бога предстали во всей своей ничем не заслоненной предмирной чистоте, едва прикасающейся к земле (остались только знаки земного: дуб, стол, чаша). Вершина греческого умозрения в красках была освобождена от искажавших ее исторических ограничений, и суть ее заблистала еще ярче. После Рублева здесь нечего прибавить и нечего отнять.

Три ангела — одна фигура в трех ракурсах — лучше выразили единосущность, равночестность, неслиянность и нераздельность глубин бытия, чем Будда и бодисатвы. Греческая мысль вообще четче, конструктивнее индийской — ив слове, и в скульптуре, и в архитектуре. В философии индийского мистицизма (которую, впрочем, не надо смешивать с индийским рационализмом) все переходит во все любым образом, так что образ перехода остается сплошь и рядом непродуманным: например, нирвана есть сансара, йога есть бхога. (Т.е. покой есть суета, дисциплина есть упоение страстью. Единство достигается прыжком через абсурд без всяких мостков или перил для ума.) Примерно так осознавала себя в борьбе с римским разумом раннехристианская мысль: я верую, ибо это бессмысленно. Но потом греческие Отцы Церкви разработали формы ипостасного мышления, в которых сверхлогическое приобрело некую структуру текучих наплывов и перестало быть противоразумным, абсурдным. Рублевская Троица — наглядный образ этой высшей разумности.

Однако различия христианской и буддийской Троицы и связанной с ними мысли менее существенны, чем сходство. Буддийская Трикайя тоже означает мистическое тождество трех аспектов духовного целого. Нирманьякайя — тело превращений — это Будда страдающий, проходящий свой земной путь. Самбхогакайя — тело блаженства — это Будда на седьмом небе. Бросается в глаза подобие Христу страждущему и Христу во славе, Христу Пантократору. Сходные мысли я нашел у двух исследователей (тоже, если не ошибаюсь, не повлиявших друг на друга): у Кумарасвами и Д.Т. Судзуки. Трудности возникают только с дхармакайей, не поддающейся простому уподоблению какому-нибудь элементу христианского богословия. Здесь перед нами, по-моему, другая структура Троицы, нечто вроде андреевской Троицы, в которой первая и третья ипостаси сливаются в едином Боге-Духе. Буддийский пример, выдержавший испытание веков, позволяет лучше понять андреевскую ересь.

Всякая икона верна своей таинственной глубине, если достигнуто неслиянное и нераздельное единство Здесь и Там. Это относится и к зримым, и к интеллектуальным иконам (символам веры, догматам). Поэтому суть Троицы я вижу не в именах ипостасей, а скорее в их отношениях (единосущности, равночестности, неслиянности и нераздельности). Лица Троицы не суть атомы; они сами по себе ипостасны — или, в других терминах, неслиянно и нераздельно двуприродны. В христианской Троице двуприродность выявлена во втором лице, и только свободное умозрение постигает ее и в первом, и в третьем. В андреевской Троице подчеркнута двуприродность первого лица, Бога-Духа, а второе и третье, мужественное и женственное, тяготеют к одноприродности. Можно выразить это так, что двуприродность, уходя внутрь во втором лице, обнаруживается в первом. В каждом мысленном образе сверхмысленной Троицы что-то упущено. Только совокупность тринитарного богословия дает представление о том, что оно пытается познать. Предположительное вселенское учение о Троице включает в себя не только все догмы, но и многие ереси.

Можно представить себе возведение в ранг ипостасей женственного и мужественного, но только как аспектов единого духа, а не двух противоположных полюсов, инь и ян, —женственности и мужественности, отделившихся и только дополняющих друг друга. Отделившееся не ипостасно. В рамках буддийской символики возможна Троица, где в центре Будда, а по сторонам его Праджня (аналог Софии) и Упайя (Метод, мыслимый в мужском роде). Будда, Праджня и Упайя неслиянны и нераздельны. Буддисты выражают это проще: Просветление (Будда), интуитивная мудрость (Праджня) и истинный путь к ней (Упайя) суть одно и то же, только в каждом из них это одно и то же выступает в разных своих поворотах. Мне кажется, допустим и таком способ выражения. Главное для меня — неслиянность и нераздельность Здесь и Там, человека и Бога, единство покоя в движении и движения в покое, т.е. живая ипостасная мысль сообщает движение любому образу, буддийскому или христианскому.

Мистик-мыслитель видит, например, что человечность Христа не может быть от Него отделена и в недрах Отца, до всех времен. А потому человечность Сына становится и человечностью Отца. «Я без Тебя ничто, — сказал Ангелус Силезиус, — но что Ты без меня?» Для мистика двуприроден и Святой Дух; Вл.Соловьев познал в нем «общее сердце Отца и Сына». В каждой ипостаси может быть познано единство идеи (тяготеющей к Единому, как истина, добро и красота у Платона) и ее личностного воплощения, тяготеющего к единству с личным Богом. То же и в буддизме. «Кто видел меня, видел дхарму, кто видел дхарму, видел меня», — сказал Гаутама Будда монаху, захотевшему повидать его перед смертью. Эти слова (напоминающие слова Христа и слова Павла о Христе) мог повторить и бодисатва, воплощение Софии (Праджни) или Метода (Упайи). Каждый из них —- и личность, и принцип, и часть, и целое. В каждом из них просвечивается вся система ипостасей и природ. Без этого ипостасности нет и Троицы тоже нет. Буддизм мыслит ипостасно, созерцая дхармакайю как великую пустоту, т.е. чистый дух, и все порождающее начало (т.е. как бы Отца Небесного). Индуизм мыслит ипостасно, созерцая в высшем своем Боге единство Ниргуны Брахмана (непостижимого Абсолюта, сущего Ничто) и Сагуны Брахмана (сущего во всей твари, в блеске красок и полноте звуков)..."

Igrunov.ru